Гуль

Паша часто про меня говорит: «Память девичья!» И раньше говорил: когда, например, я не могла вспомнить, что нам задали на дом. Но тогда можно было позвонить Мише и узнать: по математике задачки и примеры на странице сорок шесть, по чтению — страница тридцать восемь.

А теперь я уже который день пытаюсь вспомнить Мишин телефон, и никак не вспоминается. Последний раз я звонила ему еще в мае. Ну и почему у меня «девичья память»? Сами подумайте, может ведь человек за три месяца забыть номер телефона! И вообще мне его помнить было не надо: он был у меня в блокнотике записан. Этот блокнотик мне как раз сам Миша и подарил — на Новый год. А я ему тогда подарила чернильную ручку с драконами. Нас в школе заставляют писать чернилами, говорят, что так меньше устает рука и красивее почерк.

Зачем человеку красивый почерк, непонятно: все равно уже есть компьютеры. Правда, у Паши почерк очень красивый — но только когда он сам этого хочет. А когда не хочет, то у него почерк прочитать невозможно. Я однажды нашла у Паши толстый ежедневник, в котором он писал дневник. Не тот дневник, который в школе, а про свои мысли и дела. Я туда заглянула и ничего не поняла: так мелко и неразборчиво было написано.

Ну да, я знаю, что чужие дневники и письма читать нехорошо, только я ведь и не разобрала ничего. Листала его, листала, все искала, чтобы хоть чего-нибудь понять. Разобрала только кое-где «Кира». Это девочка, которую Паша любит. Я-то знаю, что он ее любит, но Паша не сознается. Однажды я его спросила прямо в лоб, а он меня балдой обозвал. Нет, не просто балдой, а любопытной балдой. Почему-то когда речь заходит о его Кире, Паша становится ужас каким грубым. Вот не знаю: это признак настоящей любви или наоборот? В общем, он там писал о своей Кире, но ничего больше, кроме имени, я разобрать не сумела. И вдруг, где-то уже в середине ежедневника этого, вижу — на одной странице так крупно посередине написано, прямо печатными буквами. Я обрадовалась, что сейчас-то точно прочитаю.

А там оказалось написано: «Гуль, ты свинка, не смей читать мой дневник, немедленно положи его на место, а то я тебе уши оборву!»

Вот какой умный у меня брат: заранее знал, что я могу сунуть нос в его дневник. Только грубый очень. Сам он свин!

Паша пишет шариковой ручкой, а нас заставляют писать чернильными. И у всех чернильные ручки одинаковые, черные с серебряными колпачками. Такие всем родительский комитет купил. Потеряешь свою — а у Софьи Тимофеевны в шкафу еще десять запасных лежат, точно таких же. У нас на первой парте сидят Егор и Лиза. Лиза свою ручку все время грызет — прямо весь колпачок у нее во вмятинах от зубов. И Егор тоже грызет, но Лиза просто так, а Егор только на математике. Вот однажды они свои ручки перепутали и долго разбирались, где чьи отпечатки зубов. Как сыщики. Правда, смешно?

Я хотела, чтобы у Миши была не как у всех, а особенная ручка, и подарила ему на Новый год синюю, с китайскими драконами. Такую ручку ни с чьей не спутаешь. И Миша ее берег, не терял.

А блокнотик, который мне в ответ подарил Миша, был с мягкой обложкой, красный, и на нем на каждой страничке в уголке нарисована какая-либо зверушка: то белочка, то зайчик, то бурундучок. Я даже попыталась в нем вести дневник, как мой брат, но мне еще трудно писать много — я не очень хорошо пишу. А в короткую запись все мои дела не поместятся.

Мой красный блокнотик остался дома. И я уже два дня сижу и представляю его первую страницу: там был Мишин телефон. Первые две цифры помню, а дальше — никак.

Дело в том, что у Паши теперь есть сотовый. Вернее, он у него и раньше был, только денег на нем не было.

Но вчера приезжал Пашин папа. Оказывается, у нас с Пашей какие-то разные папы. То есть кто мой папа, я до сих пор не знаю, может быть, у меня его вообще не было. А Пашин папа живет в Сибири. Мне воспитательница сказала, что он собирается Пашу к себе забрать.

Этот дяденька, который его папа, как раз приехал, и Паша пошел с ним знакомиться. А меня почему-то не взяли. Наша дневная воспитательница. Ирина Викторовна, посадила нас играть в лото. А я волновалась, что мне ведь тоже надо пойти с этим папой познакомиться — вдруг он мой папа тоже?

Но Ирина Викторовна начала надо мной смеяться.

— С чего бы это у вас с Пашей быть общему папе? Вы ж не похожи совсем! Ты на себя в зеркало-то когда смотрела последний раз?

Непонятно, при чем тут зеркало:' Я в зеркало смотрелась утром, когда зубы чистила. Как всегда.

Так я Ирине Викторовне и сказала. А она мне:

— Теперь уж такая у вас жизнь, каждый сам за себя. Я слышала, что Пашу его отец собирается забрать в Сибирь. А ты ему чужая. Брат твой с отцом уедет, а вот где твои родственники, никто не знает. Так что ты в детдом готовься.

Я подумала секундочку и сказала ей, что она дура. Просто дура, потому что никогда Паша от меня не уедет.

А Ирина Викторовна сказала, что я хамка.

Все уже лото побросали и только слушали, как мы с ней разговариваем. Тем более что мы уже не разговаривали, а орали. И на этот ор пришла Елена Игоревна, директор. Она очень незаметно пришла, просто я глаза поднимаю — а она стоит за спиной у Ирины Викторовны. И глаза у нее сердитые и блестят. Может быть даже, она там уже давно стояла, с самого начала. Елена Игоревна плечами пожала:

— Что-то громкое лото у вас получается!

А потом позвала меня ей помогать. Потому что я аккуратная, а ей надо наклеить на папки белые бумажечки. Я думала, она на меня злится, что я воспитательницу дурой обозвала, а она, кажется, даже не слышала этого.

Так что все остались с Ириной Викторовной играть в лото, а я пошла в кабинет директора и стала там клеить на папки белые бумажки. Я клеила и представляла, что это на большие пустынные поля падает снег — все поле серое-серое остается, а посередине белый квадратик: снег. А когда я все наклеила, Елена Игоревна стала меня чаем с пирожными угощать.

Я как раз третье пирожное надкусила, и тут Паша за мной пришел. Он ходил своего папу провожать. Было уже поздно, скоро ужин. Я есть нисколько не хотела, я пирожными наелась. А Паша, он сладкое не любит. Особенно когда голодный. Тогда он вообще не может сладкое есть. Ему бы надо было дать бутерброд с колбасой, но, наверное, у Елены Игоревны бутербродов не было. Так что Елена Игоревна ему просто чаю налила. И говорит:

— Значит, решил?

А он ей отвечает:

— Он сказал, что будет писать и звонить.

Я пирожное отложила и спросила Пашу:

— Ты в Сибирь не поедешь?

А Паша сидит и ложкой в чашке с чаем крутит.

Зачем крутить, если он все равно чай несладкий пьет?

Вот он сидит, думает о чем-то, ложкой звенит. Елена Игоревна на него смотрит. А я просто ответа жду. Вдруг все-таки эта дура Ирина Викторовна правду сказала?

И тут Паша ложку отложил и говорит сердито:

— Дожевывай пирожное, и пойдем. Елене Игоревне работать надо, а мы тут сидим, как в кафе.

— Не поедешь.

— Куда я без тебя поеду, чудовище! — проворчал Паша.

Это совсем не то, что вы подумали! Когда я однажды обиделась на это слово, он мне объяснил, что «чудовище» на самом деле — это «чудо» плюс «сокровище».

Папа, который только Пашин папа, а не мой, уехал, но положил денег на сотовый телефон. И теперь мы можем веем-веем звонить.

Только Мише я не могу — телефона не помню и блокнотик дома остался, такая проблема.

А Паша Кирочке своей любимой — может. Хоть пять раз в день.

Павел

— Добрый день! А Кира уже приехала?

— Да, Кируся дома. А кто ее спрашивает, могу я поинтересоваться?

— Это Павел.

— Минуточку, молодой человек.

— Але?

— Кир, привет! Это я. Узнала?

— Пашка! Привет! А чего так давно не звонил?

— Так ты ж сама все лето по Англиям! Я звонил, твоя мама сказала: «Кирусенька в языковом лагере». Ну и как тебе там, в языковом лагере, «Кирусенька»? Когда приехала?