В общем, с Юшкой было нормально. Она все время болтала, а я кивала и помалкивала.

И так прошло несколько дней.

Каждое утро я просыпалась и думала: «Наверное, сегодня. Наверное, сегодня мама найдется, и мы пойдем домой».

А Юшка говорила, что не хочет домой, а хочет просто на волю.

Тут скучно. Ну, показывают нам мультики, а в основном мы слоняемся без дела. Смотрим в окно. Окно нашей комнаты выходит в сад, не на что смотреть. Зато и коридоре, в холле, где стоит телевизор, окно выходит на улицу.

Этот приют «Светлый дом», где мы временно живем с Пашей, окружен забором. Забор высокий, кирпичный, на воротах проходная, там охранник сидит все время. Вот окна в коридоре как раз и выходят на будку этого охранника. А за забором видно улицу, там ездят машины, на углу овощной киоск и остановка троллейбуса. Тоже не очень-то интересно, но все-таки…

Паша пошел в библиотеку, библиотека здесь маленькая, но, может, Паша себе что и раскопает почитать — ему без книжек совсем плохо.

А мы лежим животами на подоконнике па третьем этаже и смотрим вниз. Юшка еще туда плюет — хочет попасть в кусок кирпича под окном, а я просто так лежу и смотрю.

У ворот остановилась машина. Из нее вылезли тетка с большой сумкой и милиционер.

— Во! — обрадовалась Юшка. — Смотри, мент! Интересненько! Пошли разведаем, зачем эти приехали? Может, кого переведут от нас, а может, меня домой отправят… Хотя вряд ли: тетка незнакомая. Если бы за мной, то из нашей опеки бы пришла, Катерина Сергеевна.

А может, наша мама нашлась, подумала я. Но если нашлась, почему сама не приехала? Наверное, ей некогда, она нас дома ждет.

Мы с Юшкой спрятались за шкафом у кабинета директора. И видели, как эти двое вошли к директору, а потом секретарша директорская куда-то побежала и вернулась с Пашей.

А меня почему-то искать не стали… Если бы нашлась мама — наверное, нас бы обоих позвали… Паша рассказал мне про то, как он рис украл. Вдруг этот милиционер пришел его арестовать? Вдруг они узнали?

Я решила подобраться поближе и подслушать. Знаю, что подслушивать нехорошо, но это же мой брат. Вдруг его надо защитить от мента? Если они будут обвинять Пашу, я ворвусь и скажу: «Не троньте моего брата!»

И я все слышала, что они говорили Паше.

Я все слышала.

Сначала про то, что он уже взрослый, чтоб он мужался, потому что у них плохие новости, и я никак не понимала, что такое они говорят, я слушала, слушала, все слова были понятными, но они рассыпались, как стеклянные кубики, они катились, звенели, раскалывались на тысячи острых, кусочков и блестели так, что слепило глаза и нестерпимо болела голова, и мне казалось, что эти стеклянные кубики и осколки кружатся, кружатся у меня перед глазами, и я куда-то лечу и пытаюсь уцепиться из последних сил за край, но пальцы соскальзывают, и я бегу, бегу по песчаной дороге и в это же время вижу себя со стороны…

…Песок под ногами у Гуль был белый-белый, как сахар. Дорога вилась через поля, солнце слепило глаза, макушку пекло, и когда с холма неожиданно открылся вид на далекие равнины и петляющую у подножия речку, Гуль побежала к воде со всех ног. У воды сидел верблюд.

— Стой, — сказал ей верблюд. — В нашей стране давным-давно нет людей. Откуда ты., девочка?

— Я пришла по дороге. А куда делись все люди?

— Долгая история. Однажды утром наша королева пошла по своим делам.

— А какие у королевы дела?

— Не перебивай, девочка. Ну, пошла она по делам — в магазин, например, или к друзьям на вечеринку.

— Утром, на вечеринку?

— Не перебивай, — сквозь зубы сказал верблюд. — В общем, она вовремя не вернулась. Мы ей звонили-звонили, а ее телефон всегда был вне зоны действия сети.

И верблюд грустно кивнул на берег. Сколько хватало взгляда, весь берег был покрыт разложенными для просушки сетями.

— Да, да, много раз мы закидывали в море невод. То есть и в море, и в реку, и во все озера, сколько у нас есть, и даже в лужи, бочки с дождевой водой, чайники, стаканы с чаем…

— И приходил невод с одною тиной?

— Не только с тиной.

Верблюд достал из кармана длинный пергамент:

— Ботинок…эээ… ботинков… ботинок… ну ладно, неважно. Ботинков на левую ногу — сто восемьдесят четыре тысячи штук, на правую ногу— пятьсот восемнадцать штук…

— А почему такая разница?

— Не перебивай, девочка! Это загадка природы, ждущая своего исследователя… Вилок алюминиевых неполнозубых — триста девять тысяч. Бутылок с джиннами, корабликами, записками — всего двадцать четыре…

Верблюд добубнил длинный список до конца, свернул его и сказал радостно:

— А телефон королевы в наши сети так и не попался. Ура!

— Почему «ура»? — спросила Гуль.

— Потому. Значит, королева не утонула. Это уменьшает вероятность плохого конца на целую четверть.

— А люди?

— Какие еще люди?

— Вы начали рассказывать мне, куда делись люди.

— Все ушли, — понурил голову верблюд. — Объявилась в наших краях народная героиня. Глаза как молнии, голос как гром, смелая-пресмелая. Звали ее Кибитка Кочевая-. И сказала она народу: «Пойдем все, за мной! Искать королеву. Потому что без королевы — какая жизнь?» И ушли все-все за ней, за Кибиткой Кочевой.

И верблюд заплакал.

— А почему вы плачете?

— Потому что некогда нам с тобой разговаривать, пора обедать, обедать пора, пойдем…

— Пойдем, Гуль, обедать пора!

Щи. Ложка сметаны в щах. Макароны. Котлета. Кисель. Спасибо. Кран с водой — помыть руки. Вода течет, блестит…..в реке, накатывается волнами на песок.

— Но теперь королева вернулась, — верблюд машет копытом, указывая куда-то вдаль. И Гуль видит, как на горизонте встает сияющий замок с розовыми флагами над сахарными башенками.

— А народа нет? — ахает Гуль. — Как же теперь? Не дождались?

— Понимаешь, — грустно кивает верблюд. — Не дождались. Она просто ходила погулять туда-сюда. А народ съел все макароны, все мороженое и ушел куда глаза глядят. И вот я сижу здесь и жду: может, найдется кто, побежит следом за народом, скажет ему: возвращайся, домой! Вернешься, и все будет хорошо. Все будет как прежде.

В новом, мире Гуль наступает вечер. И он длится, длится… Она лежит, прижавшись к белому бархатному боку верблюда, и смотрит на звезды. Верблюд рассказывает ей сказки. Много-много бесконечных, сказок.

Павел

Я не интересовался подробностями — все равно я уже ничего не могу сделать.

Мамы нет.

Теперь мы с Гуль одни на свете.

Все удивляются, что Гуль не плачет. Она на самом деле не плачет. Но я очень боюсь за нее: она стала такая странная.

Если в первые две приютские недели Гуль разговаривала со мной как обычно, а со всеми остальными, включая Юшку, шепотом и была немногословна, то теперь нет и этого.

Гуль стала послушная: сразу встает и делает то, что ей велят. На завтрак? Гуль идет в столовую. Смотреть кино? Гуль садится перед телевизором. Со спокойным лицом. Но мне кажется, что она где-то не здесь: рядом со мной лишь оболочка прежней Гуль, а сама она далеко, и я не могу до нее докричаться.

Когда я беру ее за руку, она медлит пару мгновений, а потом поднимает голову и смотрит на меня скучными глазами. И молчит. Даже не улыбается.

Ее осматривал врач, сказал, что все нормально. Еще сказал очень умное: у твоей сестры посттравматический синдром.

И объяснил, что это значит. Случившееся так ударило мою сестру, что ей стало очень больно. Представь, скапал мне доктор: поранил ты руку. И от любого, самого незначительного, движения рука твоя болит. Ты ведь постараешься этой рукой совсем не шевелить, чтоб было не больно и скорее все зажило? А твоя сестра поранила душу. Вот она и бережет ее, чтоб было полегче.